Еще два дня. Два дня мне надо будет делать все возможное, чтобы Туне не очень страдала от боли, и не спускать глаз с Эмми. У нас есть два дня на сбор материала, который, надо надеяться, окажется настолько привлекательным, что мы сумеем найти кого-то, кто сможет занять место моей бывшей подруги в проекте. Одного или нескольких.

Я смогу пережить оставшиеся дни. Мы все в состоянии сделать это.

При виде аккуратного домика, который сейчас вырастает передо мной, у меня резко подскакивает пульс, пусть этот домик почти ничем не отличается от прочих, стоящих по соседству. Я дважды проверила его положение по карте, найденной мною в старом атласе Лапландии. На ней все названия написаны с завитушками, крайне неразборчивым шрифтом, и пропорции, похоже, слегка искажены (река выглядит длиннее, чем она есть на самом деле, а площадь смещена дальше на восток), однако маленький прямоугольник, помеченный как «Дом священника», судя по всему, указан правильно.

– По-моему, мы на месте, – говорю я и останавливаюсь.

Жилище пастора покрашено в желтый цвет и имеет маленькую веранду. Входная дверь закрыта, и небольшая лестница, поднимающаяся к ней, выглядит прогнившей насквозь. Я стою и таращусь на нее.

– Я займусь ею, – говорит Макс. Он подходит к ней и ставит ногу на нижнюю ступеньку.

– Нет, подожди… – только и успеваю сказать, как он проваливается с удивленным криком.

Я кладу руку на его плечо.

– Все нормально? – спрашиваю.

– Будь осторожен, – вмешивается Роберт, когда Макс вытаскивает ногу из дыры в доске.

– Нельзя идти посередине лестницы, – говорю я хриплым от волнения голосом. – Там она наиболее непрочная. С тобой все нормально?

– Да, просто замечательно, – отвечает Макс и пытается рассмеяться, задирая брючину и обнажая худую белую голень. Она, похоже, не пострадала.

Я с облегчением перевожу дыхание и хлопаю его по плечу.

– Не пугай меня так.

Обхожу его, осторожно ставлю ногу на ступеньку, находящуюся над сломавшейся, и медленно делаю шаг. Вперед и вверх, вдоль перил. Лестница скрипит, но выдерживает меня.

Я не жду других, а прикасаюсь к дверной ручке. Отлитая из бронзы, она старинная и красивая. Дом не особенно большой, но сразу видно, что в нем жил явно не самый простой человек.

Поднимаю на лицо маску – она теплая и сырая – и пытаюсь открыть дверь. Та сопротивляется немного, но потом поддается.

За своей спиной я слышу щелчки камеры Роберта. Шагаю в прихожую. В ней на удивление высокий потолок, и на нем висит светильник, сильно напоминающий хрустальную люстру. Как по команде, Роберт поворачивает на крошечную кухню, а мы с Максом идем через маленькую дверь, расположенную прямо напротив входа. Это спальня, запущенная и немного холодная. В ней нет ничего, кроме кровати с грубым, испачканным желтыми пятнами одеялом и большого платяного шкафа. Никаких занавесок вокруг покосившейся оконной рамы. Опустившись на колени и заглянув под кровать, я вижу там две пустые коричневые стеклянные бутылки.

– Они, скорее всего, остались от Эйнара, – говорю я и фотографирую их.

– Эйнара? – переспрашивает Макс.

Я поднимаюсь, отряхиваю колени и объясняю:

– Того, кто был пастором до Матиаса. Мне не удалось найти никаких его следов после Сильверщерна. Очевидно, он исчез вместе с другими.

Мы возвращаемся в прихожую, там нас встречает Роберт. Я спрашиваю его:

– Нашел что-нибудь интересное?

Он качает головой.

– Там довольно холодно… Что в спальне?

– Пусто, – сообщаю я. – Нам стоит здесь на что-то тратить время? С точки зрения чисто операторской работы?

– Пожалуй, позднее, – отвечает Роберт. – Этот дом может стать прекрасным фоном в фильме. Хорошей дополнительной деталью. Но я не думаю, что подобное пригодится в качестве предварительного материала.

– Да, – соглашаюсь я с облегчением, поскольку мое собственное мнение подтвердилось. – Мне надо связаться с остальными. Мы вполне можем пообедать пораньше и внести коррективы в наш график.

Снимаю рацию с пояса и подношу ее к губам.

– Это Алис. Эмми, ты где?

Мне слышно, как мои собственные слова эхом отдаются в рации в кармане Роберта. Я отпускаю тангенту и жду, но ничего не происходит.

– Эмми, – повторяю я. – Здесь Алис. Ты меня слышишь?

Ничего.

– Эмми! – вызываю я опять.

– Может, все дело в стенах? – говорит Роберт и, щурясь, смотрит на них. – Похоже, здесь, внутри, связь не работает. Только между нами тремя. Сигнал, типа, не выходит наружу. Такое порой случается.

Я киваю – да, наверное, подобное вполне возможно. Но в душу уже закрадывается беспокойство.

Мы идем назад к входной двери. Едва выйдя на веранду, я снова пытаюсь вызвать Эмми.

– Эмми. Алло. Ты меня слышишь?

Ничего, кроме слабого мелодичного шума в эфире.

Переведя дыхание, спрашиваю Роберта:

– Может, она где-то оставила рацию?

У меня еще теплится надежда, что сейчас он пожмет плечами и скажет своим спокойным тягучим голосом, что причины для волнений нет; но куда там… Морща лоб, Роберт лезет в карман за собственной рацией.

– Эмми, – говорит он в микрофон, и через полсекунды я слышу это в своем динамике.

– Попробую вызвать Туне, – говорю, нажимая тангенту. – Туне? Здесь Алис. Мы пытаемся вызвать Эмми; она с тобой?

Уже произнося это, я понимаю, что ситуация выглядит странно. По идее, Туне должна была ответить раньше. Да и Эмми – если она где-то положила рацию, то уже давно подошла бы к ней. Особенно после того, как мы так часто вызывали ее.

– Может, случилось что-то?

Я качаю головой, пытаюсь сама себя убедить в обратном, когда говорю:

– Да нет, конечно; просто радиосвязь барахлит все время, пока мы здесь. Та же история, что и с телефонами.

Смотрю на Роберта. Он встречается со мной взглядом; мы явно думаем об одном и том же.

– Думаю, нам надо вернуться, – предлагает Роберт тихим голосом, и я киваю.

– О’кей, – соглашаюсь я. – Нам все равно больше не на что здесь смотреть.

Вообще-то следовало бы остановиться и сделать несколько фотографий с улицы, но внезапно мне становится не по себе, и, сунув рацию в карман, я быстрым шагом направляюсь назад, в сторону города. Солнце уже почти в зените. Только когда ремни начинают натирать мне лицо, я понимаю, что до сих пор нахожусь в маске, и рывком снимаю ее.

Мы минуем табличку с названием улицы, одну из немногих, на которые я обращала внимание. Она настолько проржавела, что стала толщиной с бумагу. Надпись на ней можно разобрать лишь частично.